# Глава 5: Урок и Учитель Тьма отступала медленно, будто вытягивая из тела последние капли покоя. Сознание возвращалось тягучей болью в висках и странным ощущением влаги на лбу. Вместо палящего солнца над головой нависал свод из темной, грубой ткани, сквозь прорехи которой пробивались тонкие лучи света, где плясали пылинки. Во рту стоял привкус горечи, настолько сильный, что першило в горле, но попытка сглотнуть лишь усилила тошноту. Кто-то приподнял его голову. Жесткая, мозолистая рука поднесла к губам глиняную чашу. Жидкость внутри пахла землей и чем-то резким, напоминающим полынь. Пить не хотелось, желудок сжался в комок, вспоминая отравленную воду в оазисе, но выбора ему не предоставили. Чаша настойчиво стукнулась о зубы, заставляя сделать глоток. Над ним склонилось лицо старой женщины. Кожа у нее напоминала дубленую шкуру, испещренную сеткой глубоких морщин, а на подбородке синели геометрические татуировки — три вертикальные полосы, пересеченные точками. Она что-то бормотала, но звуки долетали словно через толстый слой ваты. Женщина убрала чашу и снова приложила мокрую тряпку к его лбу, действуя с той механической заботой, с какой лечат скот, который еще может принести пользу. Рамзес попытался шевельнуться. Тело отозвалось протестом каждой мышцей, но сердце билось на удивление ровно, хоть и слабо. Он лежал на коврике, расстеленном прямо на песке. В углу шатра тлели угли в небольшом очаге, отбрасывая красноватые отсветы на закопченные столбы, поддерживающие крышу. Полог шатра откинулся, впуская сноп яркого дневного света и сухого жара. Внутрь шагнул мужчина. Высокий, широкоплечий, он заполнил собой все пространство. Его лицо скрывала густая седая борода, а левый глаз пересекал белесый шрам, уходящий в волосы. Одежда на нем была простой, но добротной, темный халат, перехваченный широким поясом, за которым торчал изогнутый кинжал. Старуха тут же отступила в тень, склонив голову. Мужчина окинул Рамзеса тяжелым, оценивающим взглядом, словно прикидывал стоимость мешка с зерном. — Очнулся, — произнес он. Голос звучал гулко и жестко, на диалекте, который Рамзес разбирал с трудом, хоть он и был похож на язык торговцев в порту. — Крепкий для ходячего мертвеца. Он подошел ближе, присел на корточки и бесцеремонно схватил Рамзеса за подбородок, поворачивая его голову из стороны в сторону. Потом его руки быстро прошлись по телу египтянина, проверяя пояс, рукава, даже ощупав швы на остатках одежды. Движения были отточенными, привычными. Он искал тайники. — Пусто, — констатировал мужчина, выпрямляясь. — Ни золота, ни серебра, ни железа. Кто ты такой и зачем пришел в мои пески умирать в одиночестве? Рамзес прочистил горло, стараясь, чтобы голос не сорвался на хрип. Легкие горели при каждом вдохе. — Меня зовут Рамзес. Я из Мемфиса. Мужчина ждал продолжения, скрестив руки на груди. Терпение явно не входило в число его добродетелей. — Меня ограбили, — продолжил Рамзес, опираясь на локоть, чтобы хоть немного приподняться. — Караванщик по имени Малик. Он бросил нас у оазиса, забрав все. Я шел на восток. При упоминании Малика в глазах мужчины промелькнуло узнавание, смешанное с презрением. Он хмыкнул, проведя рукой по бороду. — Малик. Шакал, который думает, что он лев. — Ты знаешь его? — Пустыня тесная, египтянин. Все знают Малика. Он водит людей кругами, пока те не ослабеют, а потом продает их персам на севере. Или просто режет глотки, если товар порченый. Мы с ним не торгуем, но и не воюем. У каждого шакала своя тропа. Вождь — а это, несомненно, был вождь — снова посмотрел на Рамзеса. В его взгляде теперь читался холодный расчет. — Малик забрал твое серебро. Значит, у тебя ничего нет. За моим столом едят только те, кто платит. Я вытащил тебя из песков не ради милосердия. Вода стоит дорого. Травы стоят дорого. Чем будешь платить за жизнь? Рамзес опустил взгляд на свои руки. Грязные, исцарапанные, с обломанными ногтями. У него действительно ничего не осталось. Даже сандалии износились до дыр. Жизнь, которую он так отчаянно пытался продлить, теперь зависела от того, сможет ли он предложить хоть что-то ценное этому человеку. — У меня нет денег, — признал он. — Но я могу работать. Я буду носить воду, чистить загоны, помогать со скотом. Дайте мне еду и покажите дорогу до ближайшего города, когда я окрепну. Сулейман рассмеялся. Смех был коротким и сухим, как треск ломающейся ветки. — Работать? Посмотри на себя. — Он ткнул пальцем в грудь Рамзеса. — Ты кожа да кости. В тебе дыхания едва на полдня осталось. Ты не поднимешь и бурдюка с водой, не то что тюка. Мои дети работают лучше, чем ты сможешь через месяц. Зачем мне кормить лишний рот, который сломается от первого же усилия? Вождь развернулся, собираясь уходить. Для него разговор был окончен. Нет пользы, значит нет воды. Закон пустыни был прост и не допускал апелляций. Рамзес почувствовал, как сердце екнуло, пропуская удар. Обида накрыла его волной. Весь этот путь, все усилия оказались бессмысленными. Умереть здесь, в грязном шатре, просто потому что он слаб телом? — Я умею писать! — выкрикнул он в спину уходящему мужчине. — Я умею считать и вести записи! Сулейман замер у выхода, держа руку на пологе. Он медленно обернулся. — Писать? — переспросил он, прищурившись. — Египетские закорючки? — Да. И говорить на наречиях порта. Я могу вести счет товарам, составлять списки. Я учился в храме. Вождь вернулся к циновке, глядя на Рамзеса уже по-другому. Взгляд изменился, теперь в нем читалось любопытство к странному, возможно бесполезному, предмету. — Мы торгуем с караванами с юга, — медленно произнес он, размышляя вслух. — Иногда нас обманывают, потому что никто в племени не разбирает их табличек. Мой брат пытался учиться, но его забрала лихорадка два года назад. Он помолчал, взвешивая выгоду. — Хорошо. Ты останешься. Но загоны чистить не будешь — сдохнешь и завоняешь мне весь лагерь. Ты будешь учить. — Кого? — не понял Рамзес. — Детей. Моих племянников и сыновей. Научишь их читать эти ваши знаки. Научишь их понимать, что написано на глине, чтобы торговцы не подсовывали нам пять мер зерна вместо десяти. Сулейман наклонился ниже, теперь его лицо оказалось совсем близко. От него пахло верблюжьей шерстью и дымом. — Если через неделю они не смогут прочитать торговый лист, я вышвырну тебя в пустыню без воды. И на этот раз никто тебя не подберет. Договорились? — Договорились, — выдохнул Рамзес. Сулейман кивнул и вышел, бросив через плечо короткую фразу на своем языке, адресованную старухе. Та закивала и снова заковыляла к Рамзесу с чашей. На этот раз в ее глазах, помимо равнодушия, мелькнуло что-то похожее на одобрение. *** Следующие два дня прошли в полузабытьи. Организм, изнуренный переходом, ядом и болезнью, требовал своего. Рамзес почти все время спал, просыпаясь лишь тогда, когда старая женщина — ее звали Амира — приносила еду. Сначала это было только козье молоко, теплое и жирное, от которого сразу клонило в сон. Потом добавились размоченные в воде лепешки и сладкие финики. Он не выходил из шатра, но звуки лагеря проникали внутрь, рисуя картину жизни, которой он теперь временно принадлежал. Крики верблюдов, звонкий смех детей, резкие команды мужчин, монотонное пение женщин, занятых работой. К вечеру второго дня он смог встать и пройтись по шатру, не опираясь о столбы. Головокружение отступило, оставив после себя лишь легкую слабость в коленях. На третий день Сулейман сдержал слово. Утром полог шатра откинулся, и внутрь втолкнули пятерых детей. Самому младшему было лет семь, старшему — жилистому подростку с настороженным взглядом — около пятнадцати. Они сбились в кучу, разглядывая египтянина, как диковинного зверя в клетке. Рамзес сидел на циновке, скрестив ноги. Он чувствовал себя странно. В Мемфисе, в храмовой школе, учителями были суровые жрецы с тростниковыми палками. Здесь же учителем предстояло стать ему, человеку без имени и положения. — Садитесь, — сказал он, указывая на песок перед собой. Дети переглянулись, но послушались. Старший сел последним, демонстративно медленно, всем своим видом показывая, что делает одолжение. Учить без папируса и чернил было сложно, но песок оказался неплохой заменой. Рамзес разровнял ладонью площадку перед собой и взял гладкую палочку. — Торговля начинается с воды и хлеба, — начал он, стараясь говорить четко на их наречии. — Если вы не знаете, как записать воду, вы не выживете. Он начертил извилистую линию на песке. Три волны. — Это вода. "Му". Повторите. Младшие захихикали. Для них это была игра. Но старший, которого звали Халид, смотрел на рисунок внимательно, нахмурив брови. — Это просто змея, — фыркнул он. — Это вода, текущая в реке, — терпеливо поправил Рамзес. — А вот это... — он нарисовал круг с точкой посередине. — Это солнце. "Ра". Оно дает свет, но оно же и убивает в пустыне. Урок шел тяжело. Дети быстро отвлекались, начинали толкаться или рисовать на песке каракули. Рамзесу приходилось повышать голос, призывая к порядку, хотя это утомляло его быстрее, чем физическая работа. Он объяснял, что иероглиф — это не просто картинка, это звук и смысл. Что кувшин с ногами означает "нести", а кувшин без ног — просто сосуд. Халид оказался самым способным, хоть и самым упрямым. Он задавал вопросы, пытаясь найти подвох. — Зачем рисовать птицу, если можно просто сказать "птица"? — спрашивал он, тыкая пальцем в изображение совы. — Потому что слова улетают с ветром, — ответил Рамзес, стирая песок ладонью, чтобы освободить место для нового знака. — А запись остается. Если торговец скажет тебе, что должен три мешка, а потом привезет два, ты ничего не докажешь. Но если это записано на глине, он обязан отдать три. Этот аргумент подействовал. Халид замолчал и начал старательно выводить клюв совы. К обеду солнце превратило шатер в печь, и урок пришлось прервать. Дети убежали, оставив Рамзеса одного с растертым песком и гудящей головой. Но начало было положено. Вечера стали для Рамзеса временем другого учения — его собственного. Когда жара спадала и над пустыней повисала огромная, низкая луна, мужчины собирались у костра в центре лагеря. Рамзесу, как гостю и "учителю", теперь дозволялось сидеть с ними, хотя он держался на краю круга. Они пили крепкий, сладкий отвар из трав и говорили. Бедуины говорили о практических вещах. Для него их разговоры были картой местности. Они обсуждали колодцы, которые пересохли, и те, что еще давали воду. О движениях песков, которые могли за ночь похоронить караван. О звездах. — Смотри туда, — однажды сказал один из мужчин, указывая на яркое скопление звезд прямо над горизонтом. — Глаз Верблюда. Если будешь держать его по левое плечо, выйдешь к соленым озерам. Там вода плохая, но соль можно собрать и продать. Рамзес слушал и запоминал. Каждое слово было на вес золота. Его интересовал восток. Халид, который после занятий стал относиться к Рамзесу с меньшей враждебностью, подсел к нему однажды вечером. — Ты все еще хочешь идти туда? — спросил он, кивая в сторону темноты, где скрывались восточные хребты. — У меня нет выбора, — ответил Рамзес. — Мне нужно в Персию. — Персия далеко. Но до торгового города три дня пути. — Расскажи мне. Халид поскреб пяткой песок. — Город называется Аш-Шамс. Там много людей, шумно. И воняет. — Подросток сморщил нос. — Но оттуда уходят большие караваны. Они идут через горы, туда, где живут люди, носящие шелк. — Как туда добраться? — Два дня прямо на восход, пока не увидишь скалу, похожую на расколотый зуб. От нее нужно взять немного правее, чтобы не попасть в зыбучие пески. Там есть старая тропа. Если найдешь ее, она приведет прямо к воротам. — А вода? — Есть один источник на полпути. Под тремя камнями. Но его нужно уметь найти. Если пропустишь, не дойдешь. Рамзес попросил Халида нарисовать маршрут. Юноша сделал это с той же тщательностью, с какой днем выводил иероглиф "дорога". Он отметил ориентиры конкретными знаками: здесь куст саксаула, здесь белая дюна, здесь "зуб". Эта карта теперь отпечатывалась в памяти Рамзеса, заменяя собой все страхи неизвестности. Прошла неделя. Дни сливались в череду уроков, жары и вечерних разговоров. Рамзес окреп. Еда Амиры и отсутствие изнурительной работы сделали свое дело. Силы возвращались, хоть сердце иногда и напоминало о себе сбоями ритма после резких движений. На седьмой день Сулейман пришел проверить успехи. Он сел перед детьми, скрестив руки, и потребовал показать, чему они научились. — Напиши мне "десять тюков шерсти", — приказал он самому младшему. Мальчик, высунув язык от усердия, начертил знаки. Кривовато, но понятно. Сулейман кивнул, не меняя выражения лица. — А ты, Халид? Напиши "долг уплачен серебром". Халид справился быстро. Его знаки были уверенными, и довольно четкими. Рамзес смотрел на него с гордостью, которую не ожидал почувствовать. За эти дни он привык к этим детям, к их живости и уму, не ограниченному стенами храмов. Сулейман встал, отряхнув халат. Он долго смотрел на написанное на песке, потом перевел взгляд на Рамзеса. — Неплохо, — наконец произнес он. — Это может сберечь мне пару монет в следующий раз, когда придут толстосумы с юга. Ты выполнил уговор, египтянин. — Я могу идти? — спросил Рамзес, поднимаясь. — Утром. Сегодня переночуешь здесь. Ночью пустыня полна джиннов, а ты и так одной ногой в могиле, не стоит их дразнить. Утро восьмого дня встретило прохладой и пронзительно голубым небом. Весь лагерь уже был на ногах. Женщины пекли лепешки, мужчины проверяли стада. Сулейман ждал у края стоянки. Рядом с ним стоял молодой, но крепкий верблюд, недовольно жующий жвачку. У повода животного стоял Халид, держа в руках дорожный посох. — Этот зверь довезет тебя, куда надо, если не загонишь его, — сказал вождь, передавая поводья Рамзесу. — Он упрям, как и ты, так что поладите. Амира подошла следом, протягивая туго набитый мешок и кожаный бурдюк, от которого веяло прохладой. — Здесь финики, лепешки и сыр, — сказала она. — Воды хватит на четыре дня, если будешь пить с умом. Рамзес принял дары, чувствуя непривычную тяжесть благодарности. Он не ожидал такой щедрости. Сделка была на словах, и Сулейман мог ограничиться просто указанием направления. — Спасибо, — сказал он. — Я не забуду. Сулейман достал из-за пояса нож. Старый, с потертой деревянной рукоятью, совсем другой, чем тот изогнутый кинжал, что висел у него на поясе. Лезвие было отполировано и остро заточено. Ножны выглядели крепкими. Рамзес вспомнил нож, который дал ему Зекер перед отплытием. — Тот, кто ходит по пескам без железа, либо дурак, либо мертвец, — произнес вождь, протягивая оружие. — Возьми. Может, пригодится отрезать кусок хлеба. Или чью-то руку. Рамзес прикрепил нож к своему поясу. Тяжесть металла на бедре придавала уверенности. — Халид проведет тебя до скалы Зуб, — продолжил Сулейман. — Дальше пойдешь сам. Карта у тебя в голове. Если собьешься, возвращаться не пытайся, мы снимемся с места через два дня. Халид ловко вскочил на своего верблюда, кивнув Рамзесу. Египтянин подошел к своему животному. В этот раз посадка вышла куда более ловкой, чем в порту. Тело помнило движения, а мышцы, хоть и не стали стальными, обрели нужный тонус. Верблюд всхрапнул, поднялся, качнув седока, но Рамзес легко удержал равновесие. Сулейман подошел ближе, положив руку на шею верблюда Рамзеса. Его взгляд стал жестким, лишенным той снисходительности, что была при проверке уроков. — Слушай меня внимательно, писец. Пустыня не прощает дважды. Я дал тебе воду и дорогу, потому что мы заключили сделку. Но там, — он махнул рукой на восток, — сделок не будет. Там каждый за себя. Если увидишь человека, лежащего на песке — не подходи. Если услышишь крик о помощи — не оборачивайся. Доверять чужакам больше нельзя. Следующая ошибка станет последней, и никто не придет на помощь. Ты понял? Голос вождя звучал как приговор, но в нем была и правда, которую Рамзес усвоил самым жестоким образом. — Я понял, — твердо ответил Рамзес. — Я больше не ошибусь. Сулейман убрал руку и отступил на шаг. — Иди с миром, пока песок не засыплет твои следы. Халид гикнул, ударив своего верблюда пятками, и животное тронулось с места развалистой иноходью. Рамзес последовал за ним, не оглядываясь. Позади оставались черные шатры, дым костров и люди. Впереди лежали дюны, окрашенные утренним солнцем в цвет червонного золота, и дорога в город Аш-Шамс. Караван из двух всадников медленно растворялся в мареве горизонта.