# Глава 1: Анатомия невозможного Доктор Виктор Семёнович Громов обладал тем редким даром, который позволяет человеку четверть века резать трупы и при этом сохранять аппетит к завтраку. Впрочем, сегодняшним утром его собственный желудок устроил нечто вроде профсоюзной забастовки — возможно, в знак протеста против вчерашнего ужина в кафе «У Василича», где борщ подавали с подозрительной улыбкой и ещё более подозрительным запахом. Морг областной больницы встретил его привычной симфонией гудящих холодильников и едва уловимых ароматов формалина, к которым за годы работы он привык настолько, что иногда ловил себя на мысли о покупке освежителя воздуха с этим запахом для дома. Жена, знай она об этом, несомненно подала бы на развод по статье о невменяемости. — Витя, ты только посмотри на это, — голос его коллеги, доктора Марины Васильевны Крутько, звучал с тем особым восторгом, который у нормальных людей вызывают щенки или радуга после дождя, а у патологоанатомов — аномальные снимки мозга. Громов подошёл к светящемуся экрану компьютера, прихватив по дороге остывший чай в кружке с надписью «Лучший дедушка в мире» — подарок внучки, которая, очевидно, ещё не знала о специфике дедушкиной работы. — Автомобильная авария три месяца назад, — продолжала Марина Васильевна, водя указкой по снимку с энтузиазмом гида в Эрмитаже. — Девочка, двадцать три года. Но посмотри на характер повреждений. Громов прищурился, разглядывая чёрно-белый ландшафт мозговых извилин. То, что он увидел, заставило его отставить кружку и надеть очки — не те, в которых он обычно работал, а запасные, для особо тонкой работы. — Господи Иисусе, — пробормотал он, и в его голосе прозвучала та самая интонация, с которой археологи произносят слово «артефакт». — Это что, природа решила заняться художественной резьбой? Повреждения в височных долях действительно выглядели как произведение искусства — или как злая шутка вселенной над законами анатомии. Симметрия была настолько идеальной, что казалась рукотворной: словно кто-то с хирургической точностью выжег в мозговой ткани два одинаковых узора, зеркально отражающих друг друга. — А вот самое интересное, — Марина Васильевна переключила изображение. — Повреждены именно участки, отвечающие за восприятие линейного времени. Теоретически такая девочка должна была стать растением. — И? — А она вчера попросила медсестру принести ей книгу, которая выйдет только в следующем году. Громов снял очки и протер их с той тщательностью, которую обычно проявляют люди, пытающиеся выиграть время для обдумывания ответа на неудобный вопрос. — Марина Васильевна, — сказал он наконец, — я понимаю, что после тридцати лет работы в медицине хочется верить в чудеса, но... — Но я проверила, — перебила она. — Книга действительно выходит только в следующем году. Издательство подтвердило. Громов почувствовал, как по позвоночнику пробежал тот самый холодок, который обычно предшествует либо гриппу, либо нервному срыву. В его профессии человек привыкает к тому, что мир подчиняется определённым законам: мёртвые не встают, мозги не регенерируют сами собой, а время течёт строго в одном направлении — от рождения к смерти, без права на пересдачу. — Покажи ещё раз снимки, — попросил он, и Марина Васильевна с готовностью человека, нашедшего единомышленника в своём безумии, снова вывела на экран изображения мозга. Они стояли и молча разглядывали эти странные узоры, и Громову казалось, что симметричные повреждения смотрят на них в ответ — два глаза неведомого существа, заглянувшего в их мир через разломы в черепной коробке двадцатитрёхлетней девушки. * * * В палате номер 237 прохладный утренний свет падал на больничную кровать под таким углом, что белое постельное бельё казалось подсвеченным изнутри. Кира Волынская лежала, уставившись в потолок, и пыталась вспомнить ту ночь — ночь, которая разделила её жизнь на «до» и «после» с хирургической точностью скальпеля. Воспоминания, однако, вели себя как вредные коты: чем настойчивее их звали, тем упрямее они прятались в тёмных углах сознания. Кира закрыла глаза и попыталась сосредоточиться. Она помнила вечер в библиотеке, запах старых книг и пыли, который за три года работы стал для неё домашним. Помнила, как заперла дверь и пошла к машине, припаркованной под фонарём, который мигал с регулярностью метронома, настроенного на ритм вальса. Память услужливо подсказывала детали: ключи в правом кармане куртки, холодный металл руля, радио, бормочущее что-то о пробках на дорогах, по которым в половине десятого вечера ехать было всё равно что играть в русскую рулетку. А дальше... дальше память начинала вести себя как сломанный калейдоскоп. Она поехала по Магистральной улице, свернула направо на Промышленную, затем по объездной дороге — той самой, которую местные жители называли «дорогой в никуда», потому что она была построена в рамках губернаторской предвыборной программы и вела к заводу, который так и не построили. Но в тот момент, когда она пыталась вспомнить, что случилось дальше, реальность начинала расслаиваться, как плохо склеенная фанера. *Версия первая:* Она видит впереди поворот, руль поворачивается влево, шины теряют сцепление с мокрым асфальтом, машина кидается в кювет, как разъярённый бык. Удар, звон разбившегося стекла, и тишина — оглушающая тишина, в которой можно расслышать, как падают листья. *Версия вторая:* Тот же поворот, но руль поворачивается вправо. Машина выскакивает на встречную полосу, фары встречного автомобиля вспыхивают, как глаза ночного хищника. Столкновение лоб в лоб, металл режет металл, и мир превращается в калейдоскоп из осколков и боли. *Версия третья:* Она вообще не едет по объездной дороге. В последний момент что-то заставляет её повернуть обратно, поехать домой через центр города. Она приезжает домой, ставит чайник, садится читать книгу. Аварии не происходит. Эта версия была самой болезненной, потому что в ней она оставалась самой собой — обычной девушкой, которая каталогизирует книги и мечтает о чём-то большем, но не знает о чём именно. Кира открыла глаза и обнаружила, что её руки сжимают простыню так крепко, что костяшки пальцев побелели. Странно, но все три версии казались одинаково реальными, словно они не просто вспоминались, а происходили где-то параллельно, в соседних комнатах огромного дома, стены между которыми становились всё тоньше. — Сосредоточься, — шепнула она себе. — Что было на самом деле? Но чем сильнее она пыталась ухватиться за одну версию, тем ярче становились остальные. Это было похоже на попытку включить один канал на сломанном телевизоре — изображения накладывались друг на друга, звуки смешивались, и в итоге получалась какофония, от которой начинала болеть голова. Голова. Да, голова болела почти постоянно с тех пор, как она очнулась. Врачи называли это «фантомными болями» и выдавали таблетки, которые помогали примерно так же, как зонтик помогает от цунами. Но боль была не самым странным. Странным было ощущение, что её голова стала... просторнее. Словно в черепной коробке появились дополнительные комнаты, о существовании которых она раньше не подозревала. Кира попыталась сесть и почувствовала тошноту — не физическую, а какую-то экзистенциальную, как будто её укачивало не в пространстве, а во времени. Она зажмурилась, досчитала до десяти и открыла глаза. Палата выглядела точно так же, как и минуту назад, но что-то было не так. Цветы на подоконнике — которых там точно не было — стояли в вазе, наполненной водой. Обычные гвоздики, какие продают у подъездов бабки с лицами, повидавшими слишком много весен. Но откуда они взялись? Кира моргнула, и цветы исчезли. Потом моргнула ещё раз — и они появились снова, но теперь это были розы. Ещё одно моргание — и на подоконнике красовался кактус в горшке с надписью «Подарок от благодарных читателей библиотеки». — Хорошо, — пробормотала она. — Значит, галлюцинации. Это объяснимо. Травма головы, лекарства, стресс. Всё логично. Но даже произнося эти слова, она не очень-то в них верила. Галлюцинации обычно не подчиняются желанию человека. А эти... эти цветы появлялись и исчезали, словно реагируя на её мысли. Она сосредоточилась на подоконнике и мысленно представила букет подсолнухов. Моргнула — и действительно увидела подсолнухи, такие яркие и реальные, что можно было различить каждое семечко в их серединках. — Занятно, — сказала она вслух и тут же испугалась звука собственного голоса. Память снова потянула её назад, к той ночи, и на этот раз Кира не стала сопротивляться. Пусть расслаивается, пусть показывает все версии сразу — может быть, в этой какофонии событий она сможет найти какую-то закономерность. *Версия первая* развивалась дальше: после удара она висела вниз головой, пристёгнутая ремнём безопасности. Кровь стекала по лицу, во рту был привкус металла. Она пыталась расстегнуть ремень, но руки не слушались. Где-то вдалеке слышались сирены — или ей только казалось? *Версия вторая:* Лобовое столкновение оказалось не смертельным. Её вытащили из искорёженной машины, положили на носилки. Она помнила лица врачей, склонившихся над ней, их губы, что-то говорящие, но звуков она не слышала — словно кто-то выключил звук в телевизоре её жизни. *Версия третья* по-прежнему была самой болезненной: она дома, читает книгу, пьёт чай. Обычная жизнь продолжается, но теперь Кира понимала, что в этой версии что-то фундаментально не так. Слишком много деталей не сходилось. Книга, которую она читала, была написана рукой, которую она не узнавала, но которая казалась знакомой. На обложке стояло название «Анатомия невозможного» — книга, которой не существовало. Три версии крутились в её голове, как карусель, с каждым оборотом становясь всё быстрее. Кира зажмурилась и попыталась остановить это безумие, но чем сильнее она сопротивлялась, тем ярче становились видения. И тут случилось нечто странное. Она почувствовала, как время... растягивается. Не замедляется — именно растягивается, как резиновая лента. Секунда, в течение которой она зажмурила глаза, поползла, как улитка по вертикальной поверхности. В этой растянувшейся секунде у неё было время подумать, проанализировать, понять. Все три версии были правдой. Это осознание пришло не как логический вывод, а как внезапная вспышка понимания — в тот момент, когда пазл наконец складывается в цельную картину. Она действительно повернула руль влево, и вправо, и не поехала по той дороге вообще. Все эти события происходили одновременно, в параллельных потоках реальности, и авария — точка, в которой все три потока сошлись в один, как притоки великой реки. Но если это правда, то что же с ней сейчас? В какой из версий она находится? Или... во всех сразу? Время щёлкнуло, как выключатель, и вернулось к нормальному темпу. Кира открыла глаза и обнаружила, что лежит не на кровати, а стоит посреди палаты. Не помнила, как встала. Не помнила, как оказалась здесь. В руке у неё был зажат какой-то лист бумаги. Она разжала пальцы и посмотрела на бумагу. Это был библиотечный формуляр — старый, пожелтевший, с печатью и подписью. В графе «дата возврата» стоял штамп с датой на три месяца в будущем. Формуляр был из библиотеки, в которой она работала. Её собственный почерк в графе «выдано». Но книга, указанная в формуляре, называлась «Анатомия невозможного» — та самая, которую она читала в третьей версии воспоминаний. Книга, которая не существовала. Кира услышала шаги в коридоре — тяжёлые, уверенные шаги врача, который идёт сообщить результаты обследования. Она знала, что через несколько секунд доктор откроет дверь и увидит... что? Взгляд её упал на кровать. Простыни были смяты так, словно на них только что кто-то лежал. Подушка сохранила отпечаток головы. Но самой Киры рядом с кроватью не было. Она посмотрела на свои руки и с удивлением обнаружила, что может видеть сквозь них больничную стену. Не то чтобы она стала прозрачной — скорее, реальность стала... необязательной. Шаги остановились прямо за дверью. Кира инстинктивно сделала шаг назад и почувствовала, как проваливается сквозь стену — не больно, не страшно, просто словно стена была сделана не из кирпича и бетона, а из тумана. Последнее, что она успела увидеть, — как дверь палаты открывается, и врач в белом халате заходит внутрь, держа в руках папку с результатами анализов. Его лицо выражало ту особую смесь официального оптимизма и плохо скрываемого беспокойства, которую врачи надевают, как маску, перед разговором с пациентами. Он остановился, оглядел пустую палату, посмотрел на смятые простыни, потом ещё раз обвёл взглядом комнату. Его брови поползли вверх — сначала от удивления, потом от растущего недоумения. — Сестра! — крикнул он в коридор. — Где пациентка из двести тридцать седьмой? Но ответа не последовало. В коридоре царила та особая больничная тишина, которая предшествует либо чуду, либо катастрофе — а в данном случае, возможно, и тому, и другому одновременно. Доктор подошёл к кровати и поднял с простыни странный жёлтый лист бумаги. Библиотечный формуляр. Он прищурился, пытаясь разобрать почерк, потом посмотрел на дату штампа и почувствовал, как у него начинает кружиться голова. Дата была на три месяца в будущем. Что, технически speaking, было невозможно. Но в больнице, где патологоанатомы обсуждают пациенток, просящих книги, которые ещё не написаны, а палаты внезапно пустеют, оставляя после себя только вещественные доказательства невозможного, — в такой больнице слово «невозможно» начинало терять свой изначальный смысл.