Глава 1: Никто Не Вечен Сумрак в комнате сгущался, делая очертания мебели расплывчатыми, хотя за окном всё ещё стоял день. Лежать неподвижно третьи сутки было утомительно, но попытки пошевелиться вызывали лишь глухое раздражение в мышцах, давно отвыкших от нагрузок. Потолок с трещиной, напоминающей русло высохшей реки, стал единственным собеседником. Разглядывая эту линию часами, он находил в ней больше смысла, чем в словах тех, кто приходил его навестить. Родственники появлялись у постели по расписанию, словно исполняли какой-то скучный ритуал. Они ставили на тумбочку воду, поправляли одеяло и делали скорбные лица, которые наверняка репетировали перед зеркалом в коридоре. Наблюдать за этим дешевым театром было бы смешно, если бы не сухость в горле. Они ждали, когда освободится жилплощадь, прикрывая нетерпение заботой о старом деде. Это нормально. Люди всегда делят то, что им не принадлежит, стоит только владельцу ослабить хватку. Собственная смертность не пугала, скорее вызывала недоумение своей обыденностью. Жрецы в храмах любили рассуждать о великом переходе, о весах судьбы и золотых чертогах, но забывали упомянуть, как сильно перед смертью чешется спина там, где нельзя почесать. Вся эта возвышенная чепуха про душу рассыпалась перед простой физиологией. Тело, служившее верой и правдой десятилетиями, теперь превратилось в клетку, прутья которой ржавели с каждым часом. Дыхание давалось с трудом, напоминая работу старых кузнечных мехов с дырками. Воздух входил со свистом, царапая легкие. Если бы герои существовали на самом деле, так, как об этом писали в сказках, они бы, наверное, придумали более элегантный способ ухода. Герои жили вечно, пока в них верили. А в старика, лежащего под грязным одеялом, уже никто не верил. Даже он сам. Он стал прошлым ещё до того, как сердце сделает последний удар. Шум с улицы проникал через закрытые ставни. Где-то скрипела телега, торговец рыбой громко нахваливал свой товар, смеялись дети. Жизнь там, снаружи, продолжалась с безразличием огромной машины, перемалывающей судьбы. Никому не было дела до того, что в этой комнате заканчивается чья-то история. И это безразличие приносило странное успокоение. Не нужно было больше никуда бежать, не нужно было зарабатывать монеты, чтобы потом обменивать их на еду, которая всё равно не имела вкуса. Пальцы на правой руке онемели окончательно. Он попробовал сжать кулак, однако ладонь осталась неподвижной, словно чужая. Тело отключалось по частям, экономя энергию для чего-то главного, хотя, скорее всего, оно просто сдавалось. Разум, лишенный внешних раздражителей, начал блуждать. Вспоминались не великие свершения или важные решения, а какая-то ерунда: вкус яблок, украденных в соседском саду полвека назад, или цвет платья женщины, имя которой стерлось из памяти. Мир сужался до размеров пятна света на стене. Всё остальное теряло четкость, растворяясь в серой дымке. Если смерть — это просто выключение света, то бояться здесь нечего. Темнота — это всего лишь отсутствие света, а не монстр под кроватью. Глаза закрылись сами собой, веки держать поднятыми стало уже слишком тяжелой работой. Шум улицы исчез не сразу, а как-то рывками. Словно кто-то небрежно закрывал тяжелую дверь в соседнюю комнату, отсекая звуки один за другим. Сначала пропал голос торговца, потом скрип колес, и последним ушло ощущение собственной тяжести, вдавливающей спину в матрас. Тишина навалилась плотная, ватная, но в ней не было ничего торжественного, просто у механизма закончился завод, и шестеренки встали. --- Открыть глаза оказалось подозрительно легко. Никакой свинцовой усталости, или рези от сухости. Первое, что бросилось в глаза — отсутствие трещины. Вместо привычного облупленного потолка над головой расстилалось что-то мутно-серое, похожее на предгрозовое небо, только подсвеченное снизу. Странно было даже не это, а то, что спина больше не ныла. Боль, с которой он прожил последние годы как с ворчливой соседкой, исчезла, не попрощавшись. Он поднял руку к лицу. Кожа выглядела гладкой, без старческих пятен и выступающих вен, хотя разглядывать себя было некогда. Сжать кулак получилось мгновенно, пальцы слушались идеально, будто смазанные детали, которые только что почистили от ржавчины. Это вызывало подозрение. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а тут выдали целое новое тело, даже не спросив документов. Вокруг не было ни пола, ни стен. Он просто висел в этом пространстве, а гравитация, похоже, взяла выходной. Под ногами клубилась такая же серая дымка, как и наверху. Попытка встать на ноги привела лишь к тому, что он перевернулся в воздухе, сделав неловкое сальто. Если это загробный мир, то дизайнеры у него были ленивые, сэкономили на текстурах и мебели, зато над физиологией поработали на славу. Энергия бурлила внутри, требуя действия, что после стольких лет паралича казалось почти неприличным. Оглядевшись, он заметил источник свечения где-то вдалеке. Не слепящий божественный луч, о котором распинались храмовники, а просто яркое, стабильное пятно, пульсирующее в тумане. Оно напоминало одинокий фонарь на перекрестке в дождливую ночь. Оставаться на месте смысла не имело, да и висеть посреди пустоты — занятие скучное. Если уж умер, то стоит хотя бы выяснить, куда жаловаться на обслуживание. Он попробовал двинуться вперед, просто пожелав этого, и тело послушно скользнуло в нужном направлении. Никакой одышки или хруста в суставах небыло. Полет напоминал плавание под водой, только без сопротивления среды. По мере приближения пятно света становилось отчетливее, приобретая золотистый оттенок. Оно притягивало взгляд. Сопротивляться этому притяжению не хотелось. Наверное, так чувствуют себя мотыльки, летящие на огонь. Он всегда считал их идиотами. Хотя теперь же он сам и был одним из этих насекомых, спешащих к неизвестности просто потому, что больше делать здесь было абсолютно нечего. Золотистое свечение оказалось обманом зрения, или, скорее, оптической иллюзией, вызванной плотностью скопления объектов. Чем ближе он подлетал, тем четче различал отдельные компоненты этого «света». Это был не фонарь и не звезда, а бесконечная масса светящихся фигур. Приземление вышло мягким, будто пол под ногами сам подстроился под подошвы, гася инерцию. Оглядевшись, он понял, что попал в самую банальную ситуацию из всех возможных, какую только можно было представить после смерти. Очередь. Она уходила в горизонт, если в этом месте вообще существовало такое понятие, и терялась в дымке, из которой он сам только что вынырнул. Люди стояли плотно, почти плечом к плечу. Все они светились тем же ровным, белесым светом, из-за чего казались полупрозрачными, напоминая дешевый фарфор, поднесенный к лампе. Смотреть на них было странно: вроде бы и отдельные личности, но в этой массе они сливались в единый, безликий поток. Вклиниваться никто не мешал, хотя и особого гостеприимства никто не проявлял. Стоявший перед ним парень с прической, модной лет двести назад, даже не обернулся. Здесь царило молчаливое смирение, от которого сводило скулы. Никаких попыток пролезть вперед, спросить «кто последний» или устроить скандал. Идеальная, пугающая дисциплина. Он встал в хвост этой процессии. Других вариантов ландшафт не предлагал. Стоять здесь было так же бессмысленно, как и висеть в пустоте, но тут хотя бы присутствовала иллюзия движения. Впереди, на расстоянии, которое невозможно было измерить километрами или шагами, угадывались очертания чего-то монументального. Глаз не справлялся с масштабом, детали расплывались, но структура напоминала гигантский помост или высокую трибуну, возвышающуюся над головами миллиардов. Время от времени там вспыхивали огни поярче, и очередная группа силуэтов исчезала, растворяясь в пространстве. Логика подсказывала простую вещь: там сидят клерки. Или судьи. Раз уж есть очередь, значит, есть и распределение. Масштаб происходящего доходил медленно, просачиваясь в сознание вместе со скукой. Это была не тысяча человек и даже не население крупного города. Людская река текла из ниоткуда в никуда, и конца этому потоку не предвиделось. Если каждый, кто когда-либо жил на земле, сейчас стоял здесь, то ожидание обещало затянуться на целую вечность. Расстояние до «судей» было таким огромным, что само понятие дистанции теряло смысл. Можно было идти год, век или тысячелетие — визуально цель не приближалась ни на сантиметр. Ирония ситуации была настолько явной, что хотелось сплюнуть, если бы во рту была слюна. Он ведь всю жизнь искренне считал рассказы про судилище глупыми сказками, придуманными жрецами ради легкой наживы и контроля над паствой. Никаких тетрадей с грехами, никаких весов, просто биологический конец. А теперь он стоял в очереди на этот самый суд, как последний дурак, не подготовивший оправдательную речь, зажатый между миллиардами таких же растерянных душ. Вселенная, похоже, работала по принципам гигантской канцелярии, и ему, как и всем остальным, теперь предстояло дождаться приема, даже если на это уйдет больше времени, чем он прожил. Попытка завести разговор казалась самым логичным шагом, учитывая обстоятельства. Стоять молча в бесконечной очереди — это удел покорных, а он никогда не отличался избытком смирения. Толкнув локтем парня с древней прической, он спросил, не знает ли тот, какой нынче век на дворе, или хотя бы, как часто движется этот поток. Ответа не последовало. Сосед даже не моргнул, продолжая пялиться в спину впереди стоящего с интенсивностью, достойной фанатика. Стеклянный взгляд был направлен в пустоту, словно внутри черепной коробки выключили свет, но забыли запереть дверь. Попытка потормошать женщину слева, одетую в какое-то странное подобие тоги, привела к тому же результату. Она была здесь физически — или, вернее, метафизически, — но сознание её блуждало где-то далеко. Кричать и размахивать руками перед их лицами оказалось занятием бесполезным. Они напоминали манекены, расставленные в супермаркете: идеальные, светящиеся и абсолютно пустые. Быть единственным разумным существом среди миллиардов пустых оболочек было не страшно, а скорее обидно. Собеседников не подвезли, пришлось довольствоваться компанией собственного внутреннего голоса, который, впрочем, тоже не блистал оригинальностью, предлагая лишь саркастичные комментарии. Стояние на месте начинало действовать на нервы. Если очередь не двигается, а соседи изображают мебель, значит, нужно искать обходные пути. Он посмотрел в сторону, где светящаяся масса людей редела и переходила в ту самую серую мглу. Никаких заборов, колючей проволоки или охраны с дубинками видно не было. Администрация этого места явно полагалась на стадное чувство, но они просчитались, пустив сюда того, кто при жизни всегда срезал углы. Он уверенно шагнул влево, намереваясь обойти основную массу и посмотреть, что там, в голове процессии. Нога опустилась в туман. Мир мигнул, словно кто-то переключил канал на телевизоре, и в следующее мгновение он обнаружил себя уткнувшимся носом в затылок всё того же парня с древней прической. Это было похоже на шутку. Он сделал шаг назад, потом резко дернулся вправо. Результат остался неизменным: короткое смазывание картинки, легкая дезориентация, и вот он снова стоит на том же самом месте, в той же самой позе. Попытка разбежаться и прыгнуть привела лишь к тому, что он шлепнулся на невидимый пол ровно в той точке, с которой начал разбег, вызвав лишь легкое колыхание тумана вокруг. Система работала безупречно. Побег был невозможен не из-за стен, а из-за лени программистов этой реальности, зацикливших пространство. Ты мог идти куда угодно, но всегда возвращался в строй. Это была идеальная тюрьма для тех, кто привык считать себя свободным. Осознание безысходности пришло не сразу, а оседало медленно, как пыль в заброшенном доме. Делать было абсолютно нечего. Разглядывать спины и придумывать биографии соседям надоело примерно через то, что по ощущениям равнялось паре часов. Он начал считать в уме, возводя двойку в степень, пока не сбился где-то на триллионах. Потом принялся вспоминать имена всех своих знакомых, сортируя их по алфавиту, по степени вредности и по количеству долгов, которые они ему не вернули. Когда и это развлечение исчерпало себя, он перешел к творчеству. В голову лезли какие-то обрывки рифм, глупые и корявые, под стать ситуации. Бормоча себе под нос, он складывал слова, пытаясь найти ритм в тишине. *«Здесь ни водки, ни баб, ни еды,* *Только призраков стройные ряды.* *Ждал я ад или рай,* *А попал в этот край,* *Где от скуки сгоришь до беды.»* Собственный смех прозвучал сухо и коротко, тут же растворившись в ватной тишине. Поэзия выходила дрянная, но критиковать было некому. Он сочинил ещё пару куплетов про клерков, которые наверняка пьют небесный нектар пока очередь ждет, и про то, что смерть — это просто бюрократическая ошибка. Шутить над мирозданием было единственным способом не сойти с ума в этом болоте вечности. Постепенно границы времени начали стираться окончательно. Понятия «долго» или «быстро» потеряли всякий смысл, когда не с чем сверить часы. Может, прошел день, а может, на земле уже сменились цивилизации, континенты сошлись и разошлись, а солнце погасло. Сознание впадало в какой-то странный анабиоз, где мысли текли вяло, как густой сироп. Он просто стоял, смотрел в серую спину впереди и существовал, превращаясь в такую же пустую оболочку, как и все остальные. Игры закончились, бунт провалился, осталась только статика. --- Резкая перемена ударила по восприятию как пощечина. Серая мгла исчезла мгновенно, без переходов и предупреждений. Вместо унылого тумана пространство взорвалось светом. И это был не тот мягкий белесый свет, исходящий от душ, а тяжелое, массивное сияние, давящее на плечи. Оно было везде: под ногами, над головой, со всех сторон. Он инстинктивно зажмурился, но свет проникал даже сквозь веки. Когда глаза привыкли, пропуская первую волну рези, он обнаружил, что очереди больше нет. Ни парня с прической, ни женщины в тоге, ни бесконечной толпы. Он стоял совершенно один посреди огромного зала. Пол под ногами был сделан из чего-то, напоминающего полированное золото, но полупрозрачного, словно под слоем металла была бездна. Стены уходили вверх на такую высоту, что потолок терялся в сиянии. Архитектура этого места подавляла: гигантские колонны, украшенные узорами, от которых рябило в глазах, арки, ведущие в никуда, и ощущение абсолютной, стерильной чистоты. Здесь пахло озоном и расплавленным металлом. Впереди, метрах в пятидесяти — хотя расстояние здесь определялось с трудом — возвышалось нечто вроде трибуны или судейского стола. Конструкция была многоуровневой, сложной и ослепительно золотой. Однако взгляд притягивала не мебель, а фигура, находившаяся в центре. Существо, парившее над трибуной, мало походило на те картинки, которые рисовали художники в церковных книжках. У него было человеческое тело, или, по крайней мере, его подобие, высеченное из света и мрамора, но всё внимание забирали крылья. Их было много. Слишком много для одной спины. Он начал считать, но сбился, потому что геометрия существа нарушала привычные законы физики. Четыре крыла росли с правой стороны, четыре — с левой. Но это было бы полбеды. Ещё четыре крыла росли вверх, прямо из плеч, уходя в бесконечность, и четыре — вниз, словно корни. Были и другие, растущие внутрь самого существа и наружу, проходя сквозь тело, не причиняя ему вреда. Они двигались в такт, создавая гипнотический и пугающий узор. Каждое перо на этих крыльях, казалось, было отдельным глазом, который смотрел прямо на него. Существо было одновременно прекрасным и отвратительным в своей неправильности. Мозг отказывался воспринимать эти крылья, уходящие в измерения, для которых у человека не было названия. Это был не ангел-хранитель с рождественской открытки, а сложный многомерный механизм, созданный для задач, выходящих за рамки человеческого понимания. Тишина в зале стояла такая плотная, что звон в ушах стал почти оглушительным. Он стоял перед этим воплощением высшей власти, чувствуя себя муравьем, случайно заползшим на микросхему суперкомпьютера. — Душа №398s8aG867dJ, — голос существа вибрировал прямо в костях черепа, вызывая неприятный зуд в зубах. Удивительно но этот голос не был не ни трубный глас, ни сотрясающий небеса звук колокола, а скорее сухой, лишенный эмоций тон уставшего бухгалтера, которому предстоит свести дебет с кредитом в конце отчетного периода. — Я — Гадриэль, младший куратор распределительного узла сектора «Европа-4». Процедура стандартная, пропускать пункты запрещено протоколом. Существо пошевелило одним из своих многочисленных крыльев, и в воздухе перед ним развернулся свиток. Точнее, это выглядело как свиток — длинная лента из света, испещренная черными символами, которые менялись и перетекали друг в друга. Гадриэль даже не посмотрел на своего "клиента", а сразу с пугающей скоростью пробежал глазами по многочисленным строкам. — Начнем с фактических нарушений, — произнес ангел, тон которого стал еще скучнее. — Кража серебряной ложки из дома купца Вольфа в возрасте двенадцати лет. Присвоение найденного кошелька, который вы не вернули владельцу, хотя видели, как он его обронил. Ложь супруге касательно местонахождения в ночь с пятницы на субботу тридцать лет подряд. Слушать это было странно. Стыд, который, по идее, должен был жечь душу, почему-то не приходил. Было лишь холодное узнавание фактов. Да, ложка была, красивая, с витой ручкой. Он продал её старьевщику и купил сладостей. Да, кошелек он действительно оставил себе, потому что владелец был толстым и богатым, а у него самого в сапогах зияли дыры. Это были его поступки, его выборы, и он готов был за них отвечать. Если бы судили только за это, он бы, пожалуй, даже кивнул в знак согласия. Однако список продолжался, и характер обвинений начал меняться. — Двадцать седьмого марта, сорок пятого года жизни, — бубнил Гадриэль, не делая пауз. — Прошли мимо храма Святого Иакова, не сняв головного убора и не сотворив знамения. Девятнадцатого июля того же года: в мыслях пожелали соседу, чтобы его корова сдохла, что приравнивается к наведению порчи через ментальный канал. Употребление в пищу яблок, собранных в день церковного праздника до его официального окончания. Брови сами поползли вверх. Серьезно? Ментальный канал? Соседская корова тогда орала три ночи подряд, мешая спать всей улице, и пожелание её кончины было самым гуманным, что приходило в голову. Но ангел не унимался. Список становился все более тупым по его мнению, превращаясь в перечисление каждого вздоха, сделанного не по инструкции. — Убийство жука-оленя, занесенного в реестр творения под особым номером. Ношение одежды из смешанных тканей в дни, когда это запрещено третьим дополнением к пятому завету. Отказ подать милостыню профессиональному нищему у городских ворот, хотя монеты в кармане звенели. Пренебрежительное отношение к рассвету, созданному для восхваления творца, выраженное в фразе «опять эта проклятая жара». Время тянулось, как жесткая резина. Гадриэль читал и читал, перечисляя грехи, о существовании которых нормальный человек даже не подозревал. Оказывается, нельзя было чесать левую ногу правой рукой по вторникам, или думать о деньгах во время звона колоколов. Вся жизнь, каждое мгновение, или каждое случайное движение было записано, взвешено и найдено дефектным. Это напоминало суд, где прокурору платят за количество слов. В какой-то момент скука стала почти физической болью. Хотелось крикнуть «хватит», прервав этот поток бюрократического бреда, но рот не открывался, словно воздух вокруг загустел. Приходилось стоять и слушать, как многокрылое существо методично превращает его биографию в список ошибок. — И, наконец, — голос ангела слегка изменился, в нем появились визгливые нотки торжества, — самое тяжкое нарушение. Фундаментальный сбой в системе лояльности. Неверие в Господа Бога христианского, отрицание его всемогущества и отказ принять спасение через официальные каналы церкви. Свиток с громким хлопком свернулся и исчез. Гадриэль опустил все свои глаза на стоящего внизу человека. Взгляд этот был тяжелым, как бетонная плита. — У подсудимого есть, что добавить в свое оправдание? — спросил он, и эхо его разнесло вопрос этот по залу огромному золотом, отскакивая от колонн. — Возможно, вы хотите покаяться сейчас? Процедура предусматривает такую возможность, хотя статистика показывает крайне низкую эффективность запоздалых извинений. Он молчал. В голове крутились оправдания: про то, что богов было много, а он один; про то, что если Бог всемогущ, то зачем ему нужны поклоны и снятые шапки; про то, что вера, это дар, а не обязанность. Но все эти слова застряли в горле. Какой смысл метать бисер? Перед ним был не собеседник, не мудрец и не пастырь. Перед ним висел исполнительный механизм, программа, настроенная на поиск несоответствий. Оправдываться перед молотком за то, что ты гвоздь, — глупость. Если это и есть высшая справедливость, то она прогнила еще сильнее, чем человеческие суды. Там хотя бы можно было дать взятку. Здесь же царил абсолют правил, лишенных смысла. Вместо слов внутри поднялась темная, горячая волна. Это была не обида и не страх. Это была злость. Чистая, дистиллированная ярость существа, которое всю жизнь пытались прогнуть, а теперь, после смерти, решили еще и унизить. Губы сами собой растянулись в улыбку. Нет это явно была не улыбка. Улыбаются друзьям или хорошей шутке. То, что появилось на его лице, больше напоминало оскал волка, загнанного в угол, но готового вцепиться в глотку охотнику. Кожа на скулах натянулась, обнажая зубы. Это был вызов. Тихий, но непримиримый. Если бы у демонов были портреты, они бы выглядели именно так. Он поднял глаза и посмотрел прямо в центральное лицо существа, игнорируя гипнотическое мельтешение крыльев. — Оправдываться? — голос прозвучал хрипло, но твердо, разрезая стерильную тишину зала. — Перед кем? Перед клерком, который считает убитых муравьев? Нет. Мне нечего тебе сказать, птичка. Гадриэль замер. Кажется, протокол не предусматривал такого обращения. Крылья сбились с ритма. — Но я скажу другое, — продолжил он. — Запомни этот момент, Гадриэль. Запомни мое лицо. Потому что вечность — штука долгая. Колесо крутится. Сегодня ты сверху, с золотым полом и списком претензий. А я внизу. Но все меняется. Боги умирают, когда в них перестают верить, а такие как я... мы живучие. — Мы еще встретимся. Я даю тебе слово, клянусь тем, что осталось от моей души. Мы встретимся, и тогда на трибуне буду стоять я. А ты будешь внизу. И список у меня будет свой. Тишина стала звенящей. Ангел смотрел на него не с гневом, а с легким недоумением, как ученый смотрит на подопытную крысу, которая вместо того, чтобы бежать по лабиринту, начала грызть перегородки. Угроза муравья не пугает сапог. — Заявление принято и заархивировано в папку «Бессмысленные угрозы», класс Д, — равнодушно сообщил Гадриэль. — Вердикт окончательный. Направление определено согласно сумме баллов. В воздухе перед трибуной, прямо из золотого сияния, материализовался предмет, который выглядел здесь настолько чужеродно, что мозг отказывался верить глазам. Это был столбик с большой, круглой, ярко-красной кнопкой, похожей на гриб. Она выглядела карикатурно, словно реквизит из циркового представления или деталь детского конструктора. Никаких рычагов или весов судьбы видимо не нашлось. А вместо этого похоже завезли большую красную кнопку. — Приятного падения, — бросил ангел и, не теряя времени, ткнул в кнопку кончиком нижнего левого крыла. Раздался звук, похожий на спуск воды в гигантском унитазе. Пол под ногами исчез быстрее, чем он успел моргнуть. Опора пропала, желудок подпрыгнул к горлу, и мир перевернулся. Золотой зал, многокрылый бюрократ и идиотская кнопка рванули вверх, превращаясь в удаляющуюся точку света. Он падал.